Русофобия в России, при всей несовместимости и невероятности такого сочетания, – давний факт ее истории. 20 сентября 1867 г. замечательный русский поэт Ф.И. Тютчев в письме на французском языке к своей старшей дочери Анне, бывшей замужем за И.С. Аксаковым, подчеркнул: «…Посылаю твоему мужу, отнюдь, разумеется, не с целью предания гласности, а для его личного ознакомления, отрывок из письма к Майкову Достоевского, в котором он рассказывает о своей встрече с Тургеневым в Бадене. Аксаков мог бы развить это в статью, которая была бы сейчас как нельзя более кстати. – В ней следовало бы рассмотреть современное явление, приобретающее все более патологический характер. Речь идет о русофобии некоторых русских – причем весьма почитаемых (C'est la russophobie dans certains Russes – fort honorables d'ailleurs. – В.Ф.)… в означенном мною явлении принципы, как таковые, никак не замешаны, тут нет ничего, кроме инстинктов, и вот природу-то этих инстинктов и нужно бы проанализировать» [1].
Однако на русофобию некоторых русских не обратили должного внимания. Хотя именно эта доморощенная русофобия, приняв со временем совсем уж патологический характер и глубоко пустив ядовитые корни среди весьма большой части русской элиты – власти и интеллигенции (ученых, журналистов, газетчиков), лишила их инстинкта самосохранения, а с ним и разума, и заставила одних фрондировать (в том числе в силу моды и подражания), а других бороться с самодержавием, которое они сообща смогли представить в качестве антинародного, антидемократического и антипрогрессивного режима, подлежащего уничтожению, и привела к катастрофе 1917 г., к крушению могучей и, казалось, незыблемой Российской империи. Но таких катастроф сегодня не мы – российское общество во всем его национальном и конфессиональном многообразии, не властные структуры не должны допустить. Потому как это будет неизмеримо бóльшая по своим масштабам катастрофа, способная уничтожить не только Россию, но и весь мир.
Венгерский профессор Д. Свак, в 2008 г. обратившись к теме «К вопросу о генезисе русофобии», отметил, что, во-первых, «в последнее время в разных странах мира с новой силой зазвучали голоса русофобов», и во-вторых, имеет место быть не только внешняя, но и, как заостряет он внимание, внутренняя русофобия. В последнем случае ученый привел ссылку из Wikipedia, Russian: «Русофобия – неприязнь, ненависть, враждебность или иные негативные чувства по отношению к России, русским или их языку. Является частным случаем ксенофобии. Русофобия имеет как внешний (негативные мнения, формируемые о России иностранцами), так и внутренний (мнения самих россиян, отдельных групп внутри России) компоненты». Перечислил венгерский исследователь и 10 наиболее характерных русофобских штампов, два из которых звучат следующим образом: 9. Единственное спасение русских заключается в отказе от своих комплексов (а все они названы выше) и в «построении общества по точному образцу современных западных демократий»; 10. «Истории у них вообще никогда не было, имело место лишь “бытие вне истории”, народ оказался мнимой величиной, русские только продемонстрировали свою историческую импотенцию. Россия обречена на скорый распад и уничтожение».
Говоря о давних корнях зарубежной – внешней – русофобии, Свак напомнил о существовании так называемой «немецкой таблицы народов» первой половины XVIII в., которая, вывешенная во всех немецких трактирах, выставляла русских перед их многочисленными посетителями «злонамеренными, крайне грубыми, неучеными, склонными к дракам людьми, похожими на ослов». После чего он констатировал, что «корни русофобии обнаруживаются в эпоху раннего Нового времени» (по его словам, многие путешественники, посещавшие Россию в названный период, «по их собственному признанию, не любили русских и хотели причинить им вред»). Подчеркивая далее, что сутью русофобии «является сознательное, руководимое политическими интересами стремление нанести вред», Свак заключает, что к русофобским шаблонам «уже вряд ли можно относиться с терпимостью. Ныне они просто рассматриваются как расистские. В конечном итоге такого рода русофобия функционирует по таким же закономерностям, что и антисемитизм». Предложил профессор и свое определение русофобии: «Совокупность управляемых политическими и властными интересами стереотипов, представляющих все русское в отрицательном освещении». И, завершая сказанное, Свак заметил, что надлежит провести интердисциплинарные исследования и в первую очередь «“внешняя” versus “внутренняя” русофобия» [2].
С таким предложением венгерского коллеги нельзя не согласиться, да и наработки уже есть по данному вопросу. Так, например, А.С. Хомяков в статье «Мнение иностранцев о России», опубликованной в 1845 г., четко объяснил некоторые моменты, имеющие отношение к появлению внешней и внутренней русофобии. Отмечая, что «в Европе стали много говорить и писать о России» и что «сколько во всем этом вздора, сколько невежества! Какая путаница в понятиях и даже в словах, какая бесстыдная ложь, какая наглая злоба!», наш мыслитель объяснил проявление «такой злости» тем, что «недоброжелательство к нам других народов, очевидно, основывается на двух причинах: на глубоком сознании различия во всех началах духовного и общественного развития России и Западной Европы и на невольной досаде перед этою самостоятельною силою, которая потребовала и взяла все права равенства в обществе европейских народов. Отказать нам в наших правах они не могут: мы для этого слишком сильны; но и признать наши права заслуженными они также не могут… Поэтому полной любви и братства мы ожидать не можем, но мы могли бы и должны ожидать уважения. К несчастию… мы и того не приобрели».
А далее заслуживают особого внимания рассуждения автора о благоговейном чувстве, которое пробуждается в русском человеке, прибывшем в Западную Европу, и как это благоговение интерпретируется жителями последней: «Смиренно и с преклонною головою посещает он западные святилища всего прекрасного, в полном сознании своего личного и нашего общего бессилия. Скажу более: есть какое-то радостное чувство в этом добровольном смирении. … Смирение, конечно, чувство прекрасное; но к стыду человечества надобно признаться, что оно мало внушает уважения и что европеец, собираясь ехать в Россию и побеседовав с нашими путешественниками, не запасается ни малейшим чувством благоговения к той стране, которую он намерен посетить». Более того, приехав в Россию и общаясь «со всем нашим образованным обществом», он от него «услышал то же самое, что слышал за границею от путешественников. То, что было за границею выражением невольного благоговения перед дивными памятниками других народов, является уже в России не только как выражение невольного чувства, но и как дело утонченной вежливости», потому как «не хвастаться же дома!». После чего Хомяков заключает: «Но надобно признаться, что всякая добродетель имеет свою крайность, в которой она становится несколько похожею на порок. …И унижает нас в глазах западных народов. Наша сила внушает зависть; собственное признание в нашем духовном и умственном бессилии лишает нас уважения: вот объяснение всех отзывов Запада о нас».
Из поля зрения Хомякова не выпал и такой момент, как Россия, отстав «от своей западной братии в развитии вещественного знания, в усовершенствованиях науки и искусства», всему этому быстро и успешно у него училась. Но при этом, «принимая все без разбора, добродушно признавая просвещением всякое явление западного мира, всякую новую систему и новый оттенок системы, всякую новую моду и оттенок моды, всякий плод досуга немецких философов и французских портных, всякое изменение в мысли или в быте, мы еще не осмелились ни разу хоть вежливо, хоть робко, хоть с полусомнением спросить у Запада, все ли то правда, что он говорит? все ли то прекрасно, что он делает?». Для исследователя сказанное представляет собой «пример той слепой доверчивости, с которою мы принимаем все притязания западной мысли, и как доказательство нашего умственного порабощения». Он также констатирует, что «система просвещения, принятая извне, приносила с собою свои умственные плоды в гордости, которая пренебрегала всем родным…», и «что всякому образованному русскому все-таки естественно кажется, что человек, который говорит только по-французски или по-немецки, образованнее того, кто говорит только по-русски».
На следующий год Хомяков в статье «Мнение русских об иностранцах» усилил свои выводы. Так, констатировал он, «мнение Запада о России выражается… в громадном успехе всех тех книг, которых единственное содержание – ругательство над Россиею, а единственное достоинство – ясно высказанная ненависть к ней» (в том числе, следует сказать, и за разгром Наполеона, за то, как очень точно расставил акценты А.С. Пушкин в 1831 г. в «Клеветникам России»: «И ненавидите вы нас… / За что ж? ответствуйте: за то ли, / Что на развалинах пылающей Москвы / Мы не признали наглой воли / Того, под кем дрожали вы? / За толь, что в бездну повалили / Мы тяготеющий над царствами кумир / И нашей кровью искупили / Европы вольность, честь и мир?..»).
И также опять подчеркнув, что эта «смесь страха и ненависти, которые внушены нашею вещественною силою, с неуважением, которое внушено нашим собственным неуважением к себе», что наше общество «поневоле и бессознательно питает раболепное почтение к тому миру, от которого получает свою умственную пищу», что наша историческая наука подвигается «раболепно в колеях, уже прорезанных Западом…», что лишь некоторые из современных историков начинают освобождать «мало-помалу науку из тесных пределов, в которые она до сих пор заключена невольною односторонностию народов, предшествовавших нам в знании, и добровольною односторонностию нашей подражательности» и что «как бы ни притворялись мы… какую бы личину ни надевали, мы действительно ставим западный мир гораздо выше себя и признаем его несравненное превосходство». Говоря, что «это раболепство перед иноземными народами явно не только для русского народа, но и наблюдателей иностранных», автор привел слова одного француза: «Странный вы народ – русские. Вы потомки великого исторического рода, а разыгрываете добровольно роль безродных найденышей». После чего Хомяков сказал, «что это колкое замечание очень справедливо. Оно в немногих словах выражает факт, который беспрестанно является нам в разных видах и влечет за собой неисчислимые последствия».
С выводами славянофила А.С. Хомякова, который, как заметил в 1860 г. историк А.Ф. Гильфердинг, «первый попытался свергнуть рабство нашей мысли перед Западом», абсолютно совпадает, что весьма показательно, вывод марксиста Г.В. Плеханова, к которому он пришел в канун революционных потрясений, в 1915 г. Задавшись вопросом, почему естественнонаучные заслуги Ломоносова поздно, только спустя сто лет после его смерти привлекли к себе внимание самих же русских естествоиспытателей, он дал на него такой ответ: «Пока выдающиеся люди отсталой страны не получат признание в передовых странах, они не добьются полного признания и у себя дома: их соотечественники будут питать более или менее значительное недоверие к своим “доморощенным” силам (“где уж нам!”)» [3].
А из перечисленного – наше добровольное «раболепство перед иноземными народами», «что всякому образованному русскому все-таки естественно кажется, что человек, который говорит только по-французски или по-немецки, образованнее того, кто говорит только по-русски», что «мы действительно ставим западный мир гораздо выше себя и признаем его несравненное превосходство», что «где уж нам!» и т.д. – видно, что послужило питательной средой для нашего собственного самоуничижения и самопрезрения, постоянно и с каким-то даже мазохистским наслаждением («какое-то радостное чувство в этом добровольном смирении») демонстрируемого отечественной научной и общественной мыслью.
Так, в 1836 г. историк Н.Г. Устрялов убеждал, словно до него никого не было, ни того же М.В. Ломоносова, например, гением которого восхищались европейские знаменитости и по историческим трудам которого, переведенным на ряд европейских языков, Западная Европа начала научно познавать русскую историю, ни того же Н.М. Карамзина, блестяще продолжившего дело Ломоносова в просвещении западноевропейцев в отношении прошлого России, что «русские ученые еще юные атлеты на поприще образованности…». А историк С.М. Соловьев утверждал в 1857 г., что «русский человек XVIII века явился совершенно чистым, вполне готовым к восприятию нового, одним словом – явился ребенком, ребенком чрезвычайно способным, восприимчивым, но ребенком, для которого наступила пора учения, пора подражания, – ибо что такое учение, как не подражание? Юн был русский народ в начале XVIII века…» [4].
В общем властители дум русского общества XIX в. повторяли многоголосо и на разные лады и по разным случаям все то, что внушил без всяких на то усилий в начале того же столетия нашей исторической науке, добровольно взявшей тогда на себя роль вечного недоросля-недоучки и потому естественно считавшей, «что такое учение, как не подражание», норманист А.Л. Шлецер, глядевший на русскую историю IX–XI вв. через призму наивного германоцентризма. Германцам, декларировал германец Шлецер, было предназначено сеять «первые семена просвещения» в Европе, что до прихода скандинавов Восточная Европа представляла собой «пустыню, в которой жили порознь небольшие народы…», что все там было «покрыто мраком» и что там люди жили «без правления… подобно зверям и птицам, которые наполняли их леса», «жили рассеянно… без всякого сношения между собою», были «малочисленны и полудики», «кто знает, сколь долго пробыли бы они еще в етом состоянии, в етой блаженной для получеловека бесчувственности, ежели не были возбуждены» скандинавами, распространившими в их землях «человечество», и что история России начинается лишь «от пришествия Рурика и основания рускаго царства, когда три совершенно различные народа, т.е. новгородцы (славяне), чудь (финны) и руссы (норманны), соединились вместе и составили один народ» [5] (в 20–40-х гг. ХХ в. наивный германоцентризм выльется в нечто большее. Как, например, утверждал Гитлер, одурев от бредней расистов и германских норманистов, «организация русского государственного образования не была результатом государственно-политических способностей славянства в России; напротив, это дивный пример того, как германский элемент проявляет в низшей расе свое умение создавать государство» [6]).
В целом, как отмечал в 1876 г. И.Е. Забелин, «само русское образованное общество, воспитанное на беспощадном отрицании русского варварства, и потому окончательно утратившее всякое понятие о самостоятельности и самобытности русского народного развития, точно также не могло себе представить, чтобы начало русской истории произошло как-либо иначе, т.е. без содействия германского и вообще иноземного племени». Вот почему очень влиятельная и представительная часть этого образованного общества стала охотно, увлеченно и с весьма большим успехом играть «роль безродных найденышей», по Шлецеру, потомков «получеловеков», которых могли возбудить к государственной жизни только «человеки» германцы-скандинавы, и тем самым уже в те стародавние времена привить полудиким русским хотя бы некоторые плоды западноевропейского «человечества». В связи с чем в науке сложилась ситуация, согласно которой, констатировал тогда же Забелин, «кто хотел носить мундир исследователя европейски-ученого», тот должен был быть норманистом, почитавшим русский мир «в истории пустым местом, на котором варяги-скандинавы построили и устроили все, чем мы живем до сих пор» [7].
А из русского самоуничижения и самопрезрения и к себе, и к своему народу, и к своему прошлому, и к своему настоящему явилась и развилась внутренняя (доморощенная) русофобия, имеющая множество личин. И одной из ее разновидностей является ломоносовофобия, о которой в 2010 г. говорил автор настоящих строк в монографии «Ломоносовофобия российских норманистов», проследив становление и развитие ненависти к Ломоносову, этого позорнейшего явления в нашей науке, от Г.Ф. Миллера и А.Л. Шлецера до современных норманистов (историков и неисториков), особенно усиливших свое неприятие незнающего себе равных в мировой истории Ломоносова в последние два десятилетия, очень непростых и смутных для России [8].
Так, например, в 1999 г. доктор геолого-минералогических наук С.И. Романовский (ему-то какое, казалось бы, дело до истории, занимался бы своими прямыми профессиональными обязанностями) высказал твердое убеждение, что «фанаберия в крови у русского человека», что русским характерна «коллективная мания величия» и что «наша державная спесь», посредством возвеличивания Ломоносова в послевоенное время, «вновь была вознесена на недосягаемую высоту». И, низвергая «нашу державную спесь» и возвеличенного Ломоносова, геолог вещает о «заносчивом и самолюбивом» ученом, о его «изворотливом уме», «властном характере», «хитрости» и «напоре», без чего он не мог бы сделать академической карьеры, что он «позволял себе многое, вовсе не совместимое с его учеными занятиями… Он мог, к примеру, явиться на заседание Академии наук “в сильном подпитии”, мог затеять драку в стенах Академии, мог оскорбить и унизить человека». Не сомневается Романовский и в том, что «идеологический» конфликт Ломоносова и Миллера развивался «под соусом не просто национального патриотизма, но национальных интересов, целесообразность ставилась выше истины и это, к сожалению, стало одной из неискорененных традиций русской науки», и что «не гнушался Ломоносов писать на Миллера доносы и в высшие сферы, наклеивая на него ярлык “антипатриота”» [9].
В 2003 г. историк К.А. Писаренко изобразил Ломоносова, словно руководствовался «немецкой таблицей народов», о которой говорил Д. Свак, в качестве «известного на всю округу хама и скандалиста», «нахала», «хулигана», «грубияна», «человека дурного», «дебошира», «наглеца», «грубияна и задиры», «русской выскочки», пьяного кутилы, «беспутного гения», «невоспитанного» и «неотесанного мужика», имевшего слишком взбалмошный и скверный характер и не обладавшего «внутренним благородством» («ему ничего не стоило по любому поводу обматерить человека или ударить кулаком в лицо», старался «посильнее оскорбить или унизить ненавистных немцев», «часто нарочно приходил на Конференцию навеселе. Скандалил, ругался и угрожал побить академиков при первом же удобном случае», став адъюнктом, «несколько расслабился и в свободное от занятий наукой время принялся снова злоупотреблять алкоголем и безобразничать»). Через шесть лет тот же автор на страницах «российского исторического журнала» «Родина» представил Ломоносова «смутьяном и гулякой», «ленивым студентом», «забиякой-адъюнктом», «непутевым-адъюнктом», «нахальным адъюнктом», «преступником», «грубым мужиком с импульсивным, неуравновешенным характером», у которого нрав «оказался на редкость скверным, взбалмошным и драчливым», «необузданным», «ужасным» и «воинственно-бешеным», который обращался «с подопечными грубо», оскорблял или унижал «почтенных профессоров-иноземцев» [10].
В 2009–2010 гг. д.и.н. археолог Л.С. Клейн, возомнив себя последней истиной в варяго-русском вопросе и его историографии, внушал, что «Древнейшая Российская история» Ломоносова, в которой «подбор источников скудный и неудачный», есть «скорее политическое сочинение, чем исследование», что с русскими летописями он не работал и «искал в истории прежде всего основу для патриотических настроений и полагал, что русскую историю должен излагать “природный росиянин”…», что некоторые его аргументы «совсем плохо вязались с фактами, даже если судить с точки зрения требований науки того времени», что он, выступив против диссертации Миллера, выступил «против оскорбления патриотических чувств…», по причине чего, «стремясь парализовать противников», «использовал в борьбе не только научные опровержения, но чисто политические обвинения», что «был предвзятым и потому никудышным историком, стремился подладить историю к политике и карьерным соображениям, и в их споре был, несмотря на частные ошибки, несомненно, кругом прав Миллер» и что немецкие академики Байер, Миллер, Шлецер «блюли пользу науки, а Ломоносов мешал ей» [11].
И так презрительно и унизительно смеют говорить норманисты романовские-писаренко-клейны про того, кто в середине XVIII в. понимал принципиальные проблемы ранней истории славян и руси гораздо лучше, чем они сегодня вместе взятые, кто, стоит напомнить некоторые факты (каждый из которых уже бы обессмертил его имя), открыл и четко сформулировал один из величайших законов природы – закон сохранения вещества и энергии, повторенный затем великим французским химиком А.Л. Лавуазье, открыл атмосферу на Венере (спустя десятилетия западноевропейские астрономы – немец И.И. Шретер, англичанин Ф.В. Гершель и француз Д.Ф. Араго – пришли к такому же выводу) и первую в Россию Химическую лабораторию, про одного из основателей Московского университета (а также разработчика детального проекта открытия Петербургского университета, датой рождения которого станет лишь 1819 г.), про создателя таких наук, как экономическая география и физическая химия, про того, кто неустанно способствовал «приращению наук» в отечестве и всю жизнь, как подчеркнул в 1865 г. академик Я.К. Грот, искал «истины, любя выше всего науку», про того, кто, констатировал в 1899 г. В.О. Ключевский, «внес первое русское и очень крупное имя в историю европейского научного знания».
Смеют так норманисты говорить про, по характеристике академика Якоба фон Штелина, «знаменитого человека, оказавшего великие заслуги отечеству, наукам и искусствам, человека, можно сказать необыкновенного», и с гордостью сказавшего о покойном друге Ломоносове: «Великие творения его в области поэзии, красноречия, грамматики, отечественной истории, физики, математики и астрономии. Прославленный сочинениями своими, он избирается членом Шведской и Болонской академий», про «гения, превосходящего всех», как называл Ломоносова один из его учителей – академик Г.В. Крафт, про выдающуюся личность, которой без всяких оговорок чрезвычайно гордился бы любой народ и которой пропел гимн восторга и святой благодарности великий А.С. Пушкин: «Соединяя необыкновенную силу воли с необыкновенною силою понятия, Ломоносов обнял все отрасли просвещения. Жажда науки была сильнейшею страстию сей души, исполненной страстей. Историк, ритор, механик, химик, минералог, художник и стихотворец, он все испытал и все проник: первый углубляется в историю отечества, утверждает правила общественного языка его, дает законы и образцы классического красноречия, с несчастным Рихманом предугадывает открытия Франклина, учреждает фабрику, сам сооружает махины, дарит художества мозаическими произведениями и наконец открывает нам истинные источники нашего поэтического языка».
Смеют так говорить про одного из создателей мировой науки, про кого француз Г.Н. Леклерк 15 апреля 1765 г., т.е. спустя 11 дней после кончины Ломоносова, сказал на заседании Академического собрания, выступая с речью по поводу своего избрания в почетные члены Петербургской Академии наук, что «не стало человека, имя которого составит эпоху в летописях человеческого разума, обширного и блестящего гения, обнимавшего и озарявшего вдруг многие отрасли. … Общество пользовалось его знаниями; ваши летописи воспользуются его славою: его будут чтить повсюду, где будут люди просвещенные» [12].
Но людьми просвещенными далеко не всегда, как это видно, становятся люди, не только получившие высшее образование, но даже ставшие докторами наук. Высшее образование, о чем также свидетельствует жизнь, вместе с тем не означает такую же высоту нравственности, в том числе в научном плане.
Вот почему нынешние норманисты не желают соглашаться ни с русскими Пушкиным и Ключевским, ни с немцами Штелиным, Крафтом и Гротом, ни с французом Леклерком, ни со многими другими светочами нашей и мировой науки, культуры, искусства, характеризовавшими Ломоносова как работника неутомимой энергии, как талант чрезвычайно широкого размаха (академик В.А. Стеклов привел слова французского историка химии Ф. Гефера, который, говоря в 1860 г. о русском химике Михаиле Ломоносове, подчеркнул, что его «не следует смешивать с поэтом того же времени», т.е. он не мог допустить, что Ломоносов-химик и Ломоносов-поэт – это один и тот же человек [13]).
Потому как согласившись, норманисты должны будут признать правоту антинорманиста Ломоносова, аргументировано отвергшего ложную, но настойчиво навязываемую нам и теперь теорию о создании Русского государства скандинавами. Причем отвергшего так, что норманисты, не имея возможности одолеть его в чисто научном споре, уже несколько столетий пытаются нейтрализовать и скомпрометировать исторические взгляды Ломоносова только одним способом – клеветой на него и как на историка, и как на человека, и тем самым оправдать свою научную несостоятельность.
Понятно, что ломоносовофобии надо давать решительный отпор, потому как от этого зависит настоящее и будущее России. Потому, как очень верно сказал в год столетия со дня смерти русского гения С.М. Соловьев, что «никто и ничто не отнимет у нас славного, праздничного будущего, если мы сами не отнимем его у себя, если, прежде всего, не позабудем своего славного праздничного прошедшего» [14].
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Тютчев Ф.И. Полное собрание сочинений и писем. Т. 6. М., 2004. С. 269, 271.
2. Свак Д. Русская парадигма. Русофобские заметки русофила. СПб., 2010. С. 121-129. Здесь и далее жирный шрифт, курсив и разрядка в цитатах принадлежат авторам.
3. Хомяков А.С. Мнение иностранцев о России // Всемирная задача России. М., 2011. С. 549-574; его же. Мнение русских об иностранцах // Там же. С. 574-612, 771, прим. 18; Гильфердинг А.Ф. О филологической деятельности покойного А.С. Хомякова // Русская беседа. 1860. Т. II. Кн. 20. С. 50; Плеханов Г.В. История русской общественной мысли. Т. II. М., 1915. С. 217.
4. Устрялов Н.Г. О системе прагматической русской истории. СПб., 1836. С. 1; Соловьев С.М. Шлецер и антиисторическое направление // Собрание сочинений С.М. Соловьева. СПб., [1901]. Стб. 1605.
5. Шлецер А.Л. Нестор. Ч. I. СПб., 1809. С. нд-не, 418-420; то же. Ч. II. СПб., 1816. С. 168-169, 178-180.
6. Цит. по: Чивилихин В. Память. Роман-эссе. Л., 1983. Кн. 2. С. 358.
7. Забелин И.Е. История русской жизни с древнейших времен. Ч. 1. М., 1876. С. 65, 88.
8. Фомин В.В. Ломоносовофобия российских норманистов // Варяго-русский вопрос в историографии. М., 2010. С. 203-521.
9. Романовский С.И. Наука под гнетом российской истории. СПб., 1999. С. 5-6, 52-73.
10. Писаренко К.А. Повседневная жизнь русского Двора в царствование Елизаветы Петровны. М., 2003. С. 294-304, 328-342, 351-354, 835, прим. 7; его же. Ломоносов против Шумахера. Столкновение мнимых врагов // Родина. 2009. № 2. С. 65-68.
11. Клейн Л.С. Спор о варягах. История противостояния и аргументы сторон. СПб., 2009. С. 8, 21-24, 89, 201, 217, 240, 252, 254-255, 258; его же. Трудно быть Клейном: Автобиография в монологах и диалогах. СПб., 2010. С. 136-138, 614.
12. Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. Т. 2. М., Л., 1951. С. 182-185; то же. Т. 3. М., Л., 1952. С. 362-363, 383; то же. Т. 2. М., СПб., 2011. С. 75-76; то же. Т. 3. М., СПб., 2011. С. 168, 177; Штелин Я.Я. План похвального слова Ломоносову // Михаил Ломоносов глазами современников. М., 2011. С. 35, 37; Пушкин А.С. О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова // Его же. Собрание сочинений. В 10-ти томах. Т. 6. М., 1976. С. 12; Грот Я.К. Очерк академической деятельности Ломоносова. СПб., 1865. С. 5, 16; Пекарский П.П. История императорской Академии наук в Петербурге. Т. II. СПб., 1873. С. 878; Ключевский В.О. Памяти А.С. Пушкина // Его же. Русская история в пяти томах. Т. V. М., 2001. С. 581.
13. Стеклов В.А. Михайло Васильевич Ломоносов. Берлин, Петербург, 1921. С. 94.
14. Соловьев С.М. Очерк состояния России в эпоху деятельности Ломоносова // Его же. Сочинения. Кн. XXIII. М., 2000. С. 162.
